Холст

Это я уже был популярным школьником, все учителя отпускали меня с уроков, у меня уже была мастерская в актовом зале, ко мне туда приходили кофе пить вместо уроков. В школе была такая Татьяна Игнатьевна, завхоз, и когда встал вопрос, что мне надо на чем-то рисовать декорацию, а до этого я что-то клеил из обычных листов бумаги, вдруг эта Татьяна Игнатьевна говорит: «Идём». Она завела меня в подвал нашей школы, там была сложена всякая всячина, а вдоль стены лежал как ковер вот такой рулон, скрученный холст. И мы, помню человек пять, еле вынесли его в актовый зал, развернули, гигантский, величиной в ширину сцены актового зала, а в длину величиной с пятиэтажную школу, портрет Сталина. Нарисованный маслом. Который вывешивали в сталинские времена на школу в праздники, он у неё хранился как факт, инвентарный номер, имущество. Кстати, холст был такой величины, что он был не целиковый, а сшитый, мы его разрезали пополам, половину скатали обратно.

И я думаю, ничего же не было, а чем по холсту рисовать? Пошёл в Детский мир. Краски дорого. Вдруг смотрю, палочки в коробочке – продается уголь, стоит 5 копеек. И я помню на рубль купил всё что у них было. Это всё углем нарисовано, а акценты просто мелом, школьным, обычным. С той стороны этой декорации – Сталин. Представляешь?

Долг

Долг это моё, это я даю в долг. А отдавать это уже ваше, а за вас не могу отвечать, вы можете и не отдать. То есть, когда ты даёшь в долг, то ты морально от этого уже должен отказаться. Всё. Отдадут – вот и хорошо, не отдадут – ну... ты ж дал в долг.

Мы, когда я покупал компьютер, первый Mac, который появился в Москве, который стоил тогда пять тысяч долларов, это была какая-то заоблачная стоимость, мы взяли у Алки Вайс эти пять тысяч. Она говорит: «Пожалуйста, дам с удовольствием».

Потом она как-то, сидит у нас что-то ест, крупная была женщина, любила поесть, а я рассказываю всем эту свою теорию. Я-то говорил об этом, как о факте, смотрю, она перестала есть, надулась, Свете стала что-то шептать:
– А когда вы отдадите?
– Отдадим, не волнуйся!
– Нет, когда?!

Не поняла идеи.

Света-sun!

 

В фокусе

 

Абрам

Пришли с ним в ОВИР, нам дают для заполнения огромную анкету: дети, родственники, образование, где работаете, на какие средства живете и так далее. Он пишет: художник, работаю в скульптурном комбинате. Дальше: какие работы, когда. А я помню, у него в комбинате было всего два заказа. Один заказ – бюст Ленина, а второй, для какого-то пионерлагеря – пионерка. Так вот, в мастерской, которая потом стала моей, стоит гипсовая пионерка с поднятой рукой, страшненькая такая, но изящная. Не приняли, сказали, не отвечает каким-то запросам. А когда я в этот подвал пришёл первый раз, на ящике, который шатался и должен был вот-вот развалиться, стоял Абрам, но я тогда не знал кто это, он должен был вот-вот упасть, а перед ним стоял бюст Ленина. И это был абсолютный Ленин, похожий, всё как надо, с бородкой. И стоял Абрам, маленький человек с таким вот носом, с доской и, мурлыкая песню Беранже «Соломенная шляпка так мила», на моих глазах из уже готового Ленина он этой доской сделал шар. 

Так вот. Мы пишем в ОВИРе: один заказ был в 69 году, заплатили 200 рублей, это называлось «творческая неудача», тогда, если не принимали работу, то всё равно платили, он же работал. А второй заказ, тоже «творческая неудача» и тоже 200 рублей. И получилось, что за всю его жизнь, а он уезжал уже в лет пятьдесят, у него было всего две работы по 200 рублей. В графе «На какие средства живете» он написал: «На трудовые сбережения». Тётка читает: «Что у вас всего две работы было? 400 рублей за 15 лет? Что вы чепуху пишете, на какие трудовые сбережения?! Переписывайте!» Он подумал и написал: «На трудовые сбережения друзей».

Талисман

 

– Коля, а когда это было?

– Давно было, может, 98 год, мы жили ещё на Чистых прудах. Это снимал первый канал, программа называлась «Храни меня мой талисман». Маше там лет 14-15. Ты представляешь, как быстро течет время? Ко мне Вайншток приехал Боря, мой друг, приехал с дочкой с Майкой, ей лет 9 было, примерно, не говорящая по-русски – уже смешно. И вот мы сидим, Боре показываю фильм, вижу она что-то шепчет, спрашивает где это. «Это я на даче», – отвечаю, смотрим дальше, опять что-то шепчет. Боря переводит: «Когда на дачу поедем?»

Однажды в Америке

 

Мейербер

Мы разговариваем обо всём, я ещё и стихи читаю, ну и так далее. Начал рассказывать про композитора Мейербера, и тема разговора перешла в религию. Включил Мейербера – никто никогда не слышал. Естественно, я объяснил, почему его никто не знает: во-первых, потому что он был очень богатый, во-вторых – еврей. А почему Вагнер был против него, да потому что сам Вагнер был очень хороший большой композитор и считал, что религиозный человек не может быть настоящим композитором, да и вообще не может создать никакое искусство.

И все тут – мы не согласны, а как же Возрождение? А вот Возрождение и есть тот самый пример гениальный, когда люди вдруг после мерзкого, страшного, тупого Средневековья, когда ведьм жгли, вдруг поняли, что можно быть свободными. Ровно от этого. А Мадонны всякие – это тема была, какая разница, что рисовать. Леонардо рисовал кролика, травку, разрез человека, рисовал и Мадонну, собственно, женщину с ребёнком. Они отвлекись на сто лет от религии. И искусство выстрелило так, как никогда. Как в Древней Греции, они были свободные люди: говорили то, что думали, они всем интересовались. Смотрю – все надулись.

Я давно об этом думаю. Египетское искусство – не искусство. Это очень сложное, идеально выверенное, но канонизированное мастерство в исполнении. А искусство – оно свободно. Представь, что ты хочешь написать что-нибудь, и ты свободен, и ты пишешь что задумал. А как это ты будешь писать, что думаешь, если ты христианин, иудей или, я не знаю, коммунист? Какая разница во что верить? Значит, ты должен написать то, что положено тебе по вере. А где тогда искусство? Прочитал когда-то Шолом-Алейхема. Гениальный писатель. Но искусства там нет, потому что он пишет только про евреев, вот и всё. 

И этот Мейербер, который был до конца жизни иудеем настоящим, соблюдающим все эти ритуалы, он не мог быть свободным. Все темы у него религиозные, против этого тогда и писал, и боролся Вагнер. Который был, конечно, абсолютно свободен. От всего. Все считают, что он был антисемит, он же статью написал, но я, кроме всех остальных, которые только название слышали, его читал. И статья абсолютно справедлива. Он и пишет о том, что не может религиозный человек быть свободным в искусстве, а стало быть это не искусство.

Крутится

– Ухи у всех разные?
– Разные.
– У кого прижаты, у кого оттопыренные. И когда ты такие серьги вставляешь в ухо, то у кого-то они вдоль лица, что вроде красиво, а у кого-то торчат в стороны, что тоже красиво. А как сделать так, как тебе нравится? 
– Ты хочешь, чтобы они крутились?
– Смотри, ты можешь надеть серьгу как хочешь, хочешь задорно, хочешь скромненько. Вот это уже сделать невозможно. Посмотри, где крутится?
– Не знаю.
– А вот!

Посмотри сюда, там волшебно!

 

Праздник к нам приходит

Стикерпак для Telegram

Я тогда и на телевидении работал, и на радио, и переводил, и хватало времени учиться. И кольца начал делать.

Аэрограф

 

Практически всё что я заработал, съели мои друзья

– Я никогда не забуду. У меня челюсть отвалилась.
– Ты про икру хочешь рассказать? Да мы с тобой тогда и не были знакомы.
У меня был приятель Севка, полусумасшедший художник. Прибежал ко мне: «Я книгу взял, опаздываю сделать, возьми, сделай». Я книг никогда в жизни не делал и полиграфов не кончал, но сказал: «Давай! Конечно!». Так вот. Он ушел, а я сижу и думаю – как книги-то делаются?
– Сложность заключалась в том, что надо было иллюстрации делать в цвете, а, извиняюсь, в то время закрасить просто ровно акварелью было проблематично. Мы с Севкой сидели, думали, как это всё сделать: «О! У меня есть специалист!». И приходит Коля. И все мои девки обалдели. Севка такой был небольшого роста, и такой немножко, такой... и с ним приходит молодой человек высокого роста, в какой-то роскошной фирменной рубашке, из другой комнаты прибежали посмотреть, кто это. В результате, затратив, конечно, очень много сил и энергии, но рисунки получились вот такие! Потому что он всё это аэрографом сделал, совершенно всё ровно, чисто, тогда же не было никаких компьютеров. Но я хотела рассказать не про это. Я хотела рассказать про щедрость, я бы сказала, на мой взгляд, несколько недопустимую.

Я пришла к ним, как всегда, в мастерской сидит толпа народу, и он достает вот такую банку чёрной икры. Настоящей, она ещё не просто открывалась, а так чпокала. И Света начинает делать бутерброды. Она берёт кусок хлеба и прям ЛОЖИТ эту самую икру с горкой, и всем даёт.
– Практически незнакомым людям.
– А мне, ну хочется, конечно, с одной стороны, но с другой стороны, мы малознакомые люди и вдруг такая, во-первых, дорогая вещь, во-вторых, редкая, тогда, кстати, чёрной икры не было, и это были буквально, ух, шмоты, а не бутерброды. Потом часто это вспоминала, я бы, конечно, никогда так не сделала.
– Прошло 50 лет с тех пор. Ну что поделать, назвался груздем – полезай в кузов.

Прощайте

 3 марта 1937 | Алик Тигер | 8 ноября 2023

Никто не верит

– Макароны вкусные?
– Очень! Выглядят необычно и вкус необычный.
– Знаешь сколько стоят? 64 рубля!
– Да ладно.
– А вот и ладно. Никто не верит.
Приехали ночью в «Перекрёсток», итальянские вот эти макароны по 64 рубля. Мы все их и купили. А потом зашли в «Азбуку вкуса», а там эти же макароны лежат по 480. Никто не верит. 

Ну так мы всё так покупаем. Также мы купили мой Гелендваген. Никто не верит, что купили за одну пятую его цены.

Думать надо

Отрезает палец за одну секунду. Вместе с костью. Всю жизнь с этим инструментом. Когда я учу этих моих, ну, учу! никто ж не хочет учиться, но тем не менее, я сразу говорю – надо фрезу держать вот так, иначе отрежешь палец. Одна девушка спросила: «А что, ей можно отрезать палец?» Я взял карандаш, вжих, и карандаш отлетел. Так она перестала учиться. 

Недавно чуть-чуть задел, не перерезал кость, а чуть задел кожу. За пятьдесят лет было так раза два-три всего. Да потому что думать надо, надо взять так, чтобы она не соскочила. 

3 ноября

3 ноября, Советский Союз, снег, лёд, погода плохая. А тут Образцова, Елена Васильевна, она же Лена, звонит, что-то такое ей надо было сделать, точно не помню. А у неё лифта нет, трехэтажный дом, входишь и огромное каре, и такие мраморные лестницы. И она на последнем этаже. Входим, вся лестница в цветах! Чем ближе к двери, тем больше. Открывает дверь, а там – вообще вся квартира в цветах которых в Советском Союзе и не было, а на лестнице цветы попроще. Спрашиваю:
– Что это?
– Да у меня был гала-концерт, такой успех. Смотри, посол этот, министр вот этот... кстати, Коля, возьми, пожалуйста, цветов сколько хочешь, всё что на лестнице – забирай!
У нас в то время был уазик-грузовик, и мы собирались после неё ехать Качуру поздравлять. И я взял все цветы, у нас был полный грузовик. Мы приехали к Качуре, да ещё выяснилось, что у неё чуть-ли не юбилей был, 25 лет, что ли. Когда мы к ней пришли, она чуть в обморок не упала. Она же не знала откуда это, а по тем временам это было целое состояние. Уже сорок лет, как вспоминает.

– А вы секрет не раскрыли?
– Нет, зачем же?

70!

 

Не утка